Ч1 Фонд Билла Гейтса профинансировал исследование, согласно которому люди в XXI веке начнут вымирать. Реальность может оказаться еще печальнее
Фонд Билла и Мелинды Гейтс профинансировал научную работу, вышедшую в журнале с очень весомым именем Lancet. Ее выводы звучат тревожно: нынешнее снижение рождаемости по всему миру продолжится, и уже с 2064 года численность людей начнет резко сокращаться.
К 2100 году население 23 стран упадет в два и более раза — в Японии, например, до 53 миллионов человек. Причем аналогичная ситуация ждет и страны Черной Африки — просто их фертильность упадет ниже порога воспроизводства несколько позже. Сами авторы работы не стесняются бить в набат:
«Основная часть мира переходит к сокращению населения… Нам придется реорганизовать общество. Если мы не сможем [найти решение проблемы], тогда в итоге наш вид исчезнет — правда, эта точка времени в нескольких веках от нас».
Двадцать лет назад Китай воспринимали как страну с бешено растущим населением: он лишь недавно отменил политику «одна семья — один ребенок». Но рождаемость там упала так резко, что КНР займет третье место в мире по населению уже в этом веке, а кормить местных пенсионеров будет исключительно сложно. В будущем сходная судьба постигнет и Индию с Нигерией / ©BBC/Lancet
На первый взгляд может показаться, что это хорошо: ведь сокращение числа людей — и тем более их гипотетическое вымирание — снизит нагрузку на окружающую среду, отчего ей станет легче. К сожалению, реальность будет несколько иной.
Почему природе не станет легче от уменьшения числа людей
С детства мы слышим: «Для современной цивилизации нет проблемы вымирания, есть проблема переизбытка населения, об этом пишут уже более века… И эта проблема в том, что есть растущим популяциям нечего».
Мало что может быть дальше от истины, чем эта точка зрения. Да, про это много говорят – с самого Мальтуса. Но куда меньше вслед за этими словами называют цифры. Например, про то, что за все это время голод на планете стал касаться все меньшей части людей. Что обеспеченность продовольствием на душу сегодня самая высокая за всю историю человечества. Что его производят так много и так дешево, что наш вид за последние тридцать лет заметно сократил площади, занятые сельским хозяйством.
Суточное потребление калорий в Африке, несмотря на рост населения, быстро увеличивается, Интересно, что в Восточной Европе, после крушения советского блока, численность населения, напротив, падает. А вот восстановить калорийность питания до уровня 1990 года в ряде восточноевропейских стран все еще не удалось. Где же на этом графике связь между многочисленностью едоков и нехваткой еды? / © ourworldindata.org
А те 75 тысяч человек в год, что все же гибнут от голода (втрое меньше, чем от подслащенных напитков), делают это в странах, где нет избытка населения или нехватки земли для сельского хозяйства. Как не было их в СССР периода массового голода. Зато в этих странах определенно есть политические и военные факторы (как и в голодные эпизоды в нашей стране), делающие ведение сельского хозяйства затруднительным вне зависимости от количества населения или наличия свободных земель.
Хорошо, угрозы голода нет, и ее нет так сильно, что человек использует для сельского хозяйства меньше земли, чем в прошлом веке. Значит, говорит нам логика, нагрузка на природу стала меньше? А если еще и людей на планете станет меньше, сведение лесов уменьшится, и потесненные животные и растения вернутся туда, откуда мы, люди, их вытеснили?
Абсолютное число смертей от голода в мире по десятилетиям. Хорошо виден всплеск после Гражданской войны в России и конфликтов в Китае. Современное население Земли много больше, чем тогда, но смерти от голода стали редкостью / ©World Peace Foundation
Увы, эта схема не работает. Взглянем на сегодняшнюю реальность: мы освобождаем землю от возделывания, но природе не становится лучше.
Возьмем США. С середины прошлого века там забросили примерно четверть сельскохозяйственных земель, около миллиона квадратных километров. Попутно население США выросло вдвое, а цены на сельхозпродукцию снизились в 3-5 раз. Казалось бы, зарастание полей и пастбищ благо – от них биоразнообразие должно увеличиться. Но нет: фактическое биоразнообразие в США за это время скорее сократилось. Местные экологи называют это The U.S. Biodiversity Crisis. Вроде бы заметного вымирания видов нет, но вот численность особей примерно трети видов заметно упала.
Цены на кукурузу, пшеницу и хлопок в США в разы ниже, чем были до 1950 года, когда сельхозземель в этой стране было заметно больше, а населения намного меньше. Такая же ситуация и на мировом рынке в целом / © USDA
Ровно такая же история в Австралии: в 1976 году сельское хозяйство там использовало 4,9 миллиона квадратных километров, а в 2016 году – уже 3,7 миллиона квадратных километров. Кстати, население за это время выросло в 1,7 раз, его обеспеченность продовольствием улучшилась, а цены на продовольствие, как читатель уже понял, упали. Получается, природе возвратили почти 1,2 миллиона квадратных километров. Для понимания огромности этой цифры вспомним: все используемые сельхозземли России занимают всего 1,4 миллиона квадратных километров.
Площадь сельскохозяйственных земель в Австралии резко снижается / ©knoema.ru
Что же случилось с австралийскими местными видами? Если верить экологам – им стало заметно хуже. И дело тут не в росте населения: так же, как и в США, населенные пункты и дороги занимают несопоставимо меньше земли, чем сельское хозяйство, поэтому сам по себе рост населения не мог вызвать происходящего. Причины глубже.
Как мы уже писали в одном из прошлых выпусков журнала, стабильность многих экосистем зависит от ключевых видов. Крупные травоядные (по массе заметно больше 50 килограмм) – основные среди них. Ведьи именно они съедают растительность в местах, где почва богата фосфором, и затем переносят ее – с навозом – туда, где почва фосфором крайне бедна. То есть в места, где на поверхности нет выходов минералов, содержащих этот элемент. Без фосфора нормальная экосистема падет.
Именно это случилось в Австралии после прихода туда аборигенов. Они уничтожили крупных травоядных, и десятки тысяч лет подряд фосфор по Австралии разносить было некому. Теперь там самые бедные им почвы в мире, и нормальные растения на этом континенте часто либо вообще не в состоянии вырасти, либо растут уродливыми. Поэтому местное земледелие без искусственных фосфорных удобрений немыслимо.
Сумчатый лев (до 160 килограмм) атакует сумчатого дипротодона (до 2,9 тонн, хотя на реконструкции некрупный экземпляр). После прихода австралийских аборигенов на континент оба этих вида вымерли, за ними последовали и все остальные местные крупные травоядные и хищники, включая весьма крупных всеядных кенгуру / ©Wikimedia Commons
Казалось бы, что сложного – взять и вернуть сюда крупных травоядных, начав с таких, которые живут, например, в пустынях, куда местные кенгуру не заходят? Увы, это абсолютно невозможно. Современные природоохранители считают, что внос новых видов в изолированные экосистемы недопустим. Убежавшие в пустыни и саванны верблюды, начавшие размножаться на континенте по человеческому упущению, в этой стране беспощадно отстреливаются с воздуха в больших количествах – хотя, казалось бы, почему?
Сходное отношение к природе (если она нам не мешает, присвоим охраняемый статус, а если мешает – убьем) в Австралии не только на уровне экологических ведомств и общественных природозащитников, но и у простых граждан:
«У соседа моего коммерческая ферма, выращивает капусту, тыквы, зелень всякую… Каждый вечер, перед сном, он отстреливает десятки кенгуру, чтобы не поели урожай… Эти кенгуру просто валяются там и гниют, да и многие умирают в муках, ибо стреляет он их мелкашкой по 10 центов за выстрел (экономит, чтобы опять же, капуста с зеленью для веганов не сильно дорогая получалась)… Он мог бы построить забор от кенгуру, но правильный забор стоит 10 килобаксов за километр… Это у него еще маленькая ферма. Большие же, коммерческие, тем вообще разрешено яд 1080 использовать, животные умирают в муках…»
Даже невысокий забор в Австралии хотят строить далеко не все фермеры: многие предпочитают просто отстреливать или травить кенгуру, а не сдерживать их / ©Wikimedia Commons
Сколько всего кенгуру в Австралии убивают ежегодно – толком неизвестно, но по официальным квотам их только в 2015 году было уничтожено 1,5 миллиона. Причем год от года эти цифры скорее растут.
О каком возврате уничтоженных аборигенами крупных травоядных в Австралии можно говорить, когда местные жители массово и негуманно убивают даже тех травоядных, что смогли пережить приход аборигенов – убивают просто потому, что им жалко денег на забор?
В каком-то смысле ситуация в США не такая запущенная: бизонов истребили в дикой природе только в XIX веке, а не сорок тысяч лет назад, как австралийскую мегафауну. Так что земля в Америке не успела превратиться в фосфородефицитную.
Но процессы там те же, что в Австралии и в любой стране с современным сельским хозяйством: заброшенной сельхозземли все больше по той простой причине, что продовольствия производится уже настолько много, что цены на него слишком уж упали. Почему бы не выпустить на освобождающиеся земли тех же бизонов?
Что ж, такой вопрос поднимался, но был спущен на тормозах. Причины? Возмущение местных жителей этой идеей. Бизон – как и любое крупное травоядное – это серьезное животное, которое склонно идти через изгороди. Если он встречает какую-то, то будет пытаться повалить ее с разбегу. Не повалит он только металлические, из толстых прутьев и с фундаментом, уходящим в землю глубже метра. Никто из местных жителей на такие издержки не готов – а допускать бегающих бизонов там, где растут их дети, они не хотят тем более.
Хотя с бизонами все остановили местные жители, если бы проект запустился, рано или поздно сильно встревожены были бы и экологи. И вот почему. Никакого «возвращения видов» не бывает: любая реинтродукция это, на самом деле, внедрение нового вида. Природа очень гибка и часто за считанные годы после ухода из экосистемы ключевого вида все в ней меняется.
Кенгуру в Австралии около полусотни миллионов (на квадратный километр их меньше, чем людей в России), но особенно много их около населенных мест (на фото Канберра), где часто есть полив в сухие месяцы / ©John Feder
Как только бизоны прекращают вытаптывать траву, виды, более устойчивые к вытаптыванию, сменяются теми, кто при бизонах был «в тени». В итоге на первый план выходят и иные насекомые-опылители, и иные грызуны, питающиеся растениями, и иные хищники, питающиеся грызунами, так далее. Часто меняется едва ли не все, причем за умеренные сроки.
К тому же меняется не только местная экосистема, но и мир в целом. Если мы вернем бизонов в сегодняшнюю Америку, там не возникнет та же прерия, что у Фенимора Купера. За последние полтора века в воздухе стало почти в полтора раз больше СО2 – деревья растут куда лучше, чем раньше, да и виды растений, ориентированные на фотосинтез С3, теперь будут расти лучше, чем тогда.
То есть, выпуск прежних травоядных никак не вернет прежнюю экосистему: он создаст новую, которой не было в XIX веке и нет сейчас. К тому же, Америка куда сильнее покрыта растительностью, чем тогда: глобальное зарастание идет рука об руку с глобальным потеплением. А значит, бизоны рано или поздно зайдут туда, где в эпоху их истребления была пустыня — и где их появление неизбежно вызовет сильные сдвиги в экосистеме.
Кроме того, надо понимать, что вернуть один ключевой вид без другого – дело неблагодарное. Вслед за бизоном нужно вернуть волка, иначе бизоны слишком размножатся. Но возврат волка – это возможные нападения на скот, который в сельхозштатах США часто пасется без заметной охраны, за обычной изгородью. Вот только волки ее могут преодолеть с большими шансами, чем тот же скот. Опять будут недовольны местные жители.
Ну, и, честно сказать, экологи, со временем: ведь волки будут охотиться и на грызунов, нарушая то равновесие, что сложилось на сегодня. Более того: часто при реинтродукции вид начинает иначе взаимодействовать с местными травоядными. Ведь те отвыкли от обороны от этого конкретного хищника. Навыки реакции именно на него не передаются больше подражанием от родителей к потомству, и волки могут просто уничтожить неготовую к ним популяцию.
Аналогичная ситуация – в очень многих местах мира. Во Франции и Германии убивают до нескольких сот тысяч кабанов в год ровно по той же причине: неготовности дать природе самой определять размеры популяций диких животных и ареалы их обитания. Эти массовые убийства совершаются без малейшей практической цели – даже мясо убитых животных здесь часто никто не собирает, оно просто гниет в лесах.
Вывод: современный человек даже забросив сельхозугодья не вернет природе контроль над ними. Он – и его природоохранители – любят не природу, а свои представления о ней. В этих отвлеченных представлениях природа не может изменяться – как она это на самом деле делает всегда, даже когда человека и близко нет. А это значит, что любая реинтродукция видов будет в конечном счете противоречить представлениям экологов о «пользе для природы».
Чем плохо падение численности населения?
Итак, мы разобрались с тем, почему уменьшение населения не ведет к росту биоразнообразия. Но что такого уж плохого в самом факте уменьшения числа людей? Разве нас, Homo Sapiens, на планете так уж мало?
Проблема здесь не только в том, что «много» и «мало» – понятия, в отношении численности людей, довольно абстрактные. Важнее то, что человеческая цивилизация не приспособлена к дефициту людей работоспособного возраста. Оставим в стороне тот факт, что упавшая рождаемость резко сократит число работников в экономике – а значит, кормить пенсионеров станет намного тяжелее и уровень жизни от этого пострадает. Просто забудем про эту незначительную мелочь.
Обратимся к более важным вещам – например, тасманийской истории потери технологий. Еще восемь тысяч лет назад аборигены Тасмании делали довольно сложные орудия из кости, в том числе такие, которые позволяли им рыбачить. У них, как показывают археологические находки, были орудия с рукояткой (каменные топоры и прочее), сети, гарпуны. Предположительно, имели и копьеметалки, и бумеранги, которые есть ныне у всех австралийских аборигенов континента.
А вот в последующие тысячи лет все это ими было потеряно. Когда туда пришли европейцы, у тасманийцев не было в ходу ничего из упомянутого. Пусть костяные орудия делать сложнее, чем каменные, но они часто эффективнее – да и так ли это сложно, если, как мы знаем, их изготовляли еще хомо эректусы, 1,4 миллиона лет назад?
Исследователи прямо пишут: тасманийцы, сложнейшим орудием которых было копье без наконечника, стали самой малоразвитой изо всех известных науке групп относительно современных людей.
Еще загадочнее ситуация с одеждой. Тасманийцы были на острове в последний ледниковый максимум, когда там была, по сути, Сибирь – и не смогли бы выжить без одежды. Да, проверить это сложно, потому что она плохо сохраняется, но мороз не обмануть – теплая одежда у них должна была быть. Вот только европейцы застали лишь небольшие накидки из валлаби, не закрывавшие большую часть тела. И это несмотря на то, что на Тасмании и сегодня изредка бывает до −13 °C.
Более того: местные не ловили рыбу, хотя ею кишели и реки, и прибрежное море. Даже сама идея того, что рыб можно есть, была им абсолютно чужда – в отличие от остальных австралийских аборигенов, весьма рыбоядных. До 3800 лет назад археологи фиксируют на Тасмании рыбьи кости и часто – в больших количествах (по ряду оценок, рыба составляла 20% местной диеты). После – ни одной.
Вывод: в Тасмании произошел слом целого технологического уклада, был утерян огромный пласт насущно необходимых для выживания знаний. Это может быть одной из причин того, что численность местных аборигенов к приходу европейцев была очень низкой – считанные тысячи на острове размером с Ирландию, но с лучшим климатом.
В чем дело? Как считает ряд исследователей – в демографии. В какой-то момент после изоляции острова (из-за подъема уровня моря) численность тасманийцев оказалась так мала, что среди них стало очень мало мастеров, умеющих хорошо делать сложные орудия, ловить рыбу и так далее.
Чем меньше мастеров, тем меньше возможностей у молодежи учиться у них. Чем хуже обучена молодежь, тем менее эффективными будут их орудия, их рыбная ловля – и так до тех пор, пока очередное поколение просто не бросит эти ставшие неэффективными занятия.
Можно провести отдаленную аналогию с современностью – например, с космической программой США. Как отмечают сами американцы, на Луну они попали благодаря гению фон Брауна (и его 120 немецким коллегам, вывезенным в США из Европы, добавим).
После его ухода США создали шаттлы – но они оказались много дороже «Аполлонов» фон Брауна, не могли летать на Луну, да еще и убили больше людей, чем любое другое средство доставки людей в космос, из-за чего от них пришлось отказаться. Почти на десятилетие технология полетов в космос для США была утеряна.
Надежды на то, что африканцы восполнят демографический провал других частей планеты, ни на чем не основаны: хотя фертильность в Черной Африке начала падать позднее, чем у других, обвал там такой же резкий, и во второй половине века речь зайдет о сокращении населения / ©data.worldbank.org
А что было бы, если бы Штаты не имели доступа к демографическим ресурсам немецкого или южноафриканского происхождения? Какими бы были их технологические возможности в космосе тогда? Кто первым высадился бы на Луне? Были бы они лидирующей космической державой сегодня?
Наша цивилизация намного сложнее тасманийской. Она рассчитана на поддержание сразу огромного количества узких специалистов, часто бесполезных в других областях жизни. Но любой из них в определенный момент может оказаться критически важным. И вероятность наличия нужного специалиста в конечном счете прямо (хотя и нелинейно) пропорциональна общей численности человечества.
Что будет, если мы вдруг сократим число разработчиков вакцин от коронавируса вдвое? Справятся ли они в срок? Что будет, если в 2120 году новая вирусная эпидемия будет иметь смертность чумы, а число разработчиков вакцин – из-за снижения численности людей – окажется недостаточным?
Наконец, мы можем столкнуться и с технологической деэволюцией по тасманийскому типу. Благо наши технологии заметно сложнее ловли рыбы или изготовления костяных орудий.
Продолжение следует
Александр Березин
