— Хиллсли хочет есть.
Киваю с самым серьезным видом, хотя жутко хочется захихикать: Дашка вечно придумывает своим игрушкам дурацкие имена. Откуда только берет такие? Вот и потрепанный одноглазый медведь у нее — Хиллсли, розовый пластиковый пони — Абрук, а кудрявый щенок — Блумгейт. На мой вполне резонный вопрос, почему бы ей не назвать их по-человечески Васей, Петей, Бармаглотом или, на худой конец, Радугой и Бобиком, вразумительного ответа я так и не получила. То, что они сами представились ей подобным образом при знакомстве, было весьма интересной версией, которая при ближайшем рассмотрении все же не выдерживала никакой критики. Но во мне, как и во всякой наивной мамаше, все ж таки еще теплилась надежда на то, что дочурка решит открыть секрет возникновения столь необычных кличек.
А пока у нас проходило традиционное вечернее чаепитие: мы дружно сидели на крошечных стульчиках вокруг столика и прихлебывали воображаемый чай из пластмассовых чашечек. Последний глаз медведя болтался на ниточке, готовый в любой момент потеряться на просторах детской. В который раз я дала себе обещание, что «вот в ближайший выходной достану волшебную рукодельную коробочку — и все-все будет». Пора уже крестики на лбу рисовать.
Барсик, скотина такая, запрыгнул на стул с Хиллсли и начал целенаправленно точить об него когти. Дашка подтянула пижамные штаны и молча ринулась спасать своего любимца. Обняв взъерошенного медведя, она мрачно зыркнула на рыжего обидчика:
— Хиллсли хочет есть!
— А давай положим ему еще этих чудесных пирожных! — бодро предложила я, протягивая пустое блюдце. — Ммммм… вкуснятина!
Для полноты ощущений я прикрыла глаза и изобразила из себя сытую и довольную родительницу. Номер не прошел — суровый ребенок, сдвинув брови, довел до сведения:
— Он ест мясо.
— Ну-у-у… — как-то слегка опешила я. — Колбаска его устроит?
Глаз на ниточке презрительно дернулся, а Дашка пожала плечами:
— Какое ж в колбаске мясо? — она залезла под одеяло, положила Хиллсли рядом и зевнула. — Он на охоту пойдет… ночью…
шикарно!
очередная хуета от засидевшейся дома мамаши... иди готовь жрать дура!!
"Причина многих детских страхов — в матери, вернее, в ее неправильном поведении в семье. Так, дети больше страдают от различных страхов, если считают главной в семье мать, а не отца. Нервно-психологические перегрузки работающей и доминирующей в семье матери вызывают у детей ответные реакции беспокойства. Не очень хорошо отражается на эмоциональном состоянии ребенка и стремление матери как можно скорее выйти на работу, где сосредоточены ее основные жизненные интересы. При этом она не всегда учитывает запросы ребенка и его потребность в более тесном контакте с ней."
Чтобы написать коммент, необходимо залогиниться
— Барсик, скотина такая! — орала я с комода.
Заспанная Дашка маленьким привидением замаячила в дверях спальни:
— Мам, ты чего?
— Не смотри! — материнский инстинкт пересилил врожденную брезгливость, и я ласточкой слетела на пол. Но не успела — моя пятилетняя дочь уже стояла у кровати и держала в руках дохлую мышь, которая и послужила причиной моего утреннего концерта.
— Брось эту гадость немедленно!
Дашка крепче сжала кулачок, и кишки из вспоротого мышиного брюшка кровавыми пузырями вспучились между детскими пальчиками.
— Брось, я сказала! — тошнотворный ком подкатил к горлу, а на ковре уже расползалось такое же бурое пятно, как и на подушке. Я присела на корточки и обняла ее:
— Доченька, пожалуйста…
Она подняла ясный взгляд, разжала пальцы и погладила меня по щеке ладошкой, оставляя липкий след:
— С добрым утром, — подобрала медведя, валяющегося в углу, и вышла из комнаты. Я сидела на полу, и очумело смотрела ей вслед.
***
Прошло три дня с момента побега Барсика с места преступления, а наглый котяра так и не соизволил появиться. Понял, гад, что за выходки с дохлыми мышами ничего хорошего, кроме тапком по заднице, ему не светит, и свалил. Ничего: жрать захочет — прибежит как миленький! Одними мышами сыт не будешь — там сплошные кости. И кишки…
При воспоминании о внутреннем содержании мышиного организма мой желудок снова взбунтовался. Никакого желания разделывать куриную тушку, купленную после работы, у меня не возникло. Но голод не тетка, а ужин никто не отменял, так что…
Я тупо уставилась на раковину, в которой должна была находиться курица. Раковина была пуста. Не то чтобы ее можно было назвать девственно-чистой, а меня — идиоткой, страдающей амнезией, так как кровавая полоса четко показывала последний путь бройлера из раковины, по полу и дальше — к выходу. Ну, зараза! Этот рыжий мешок с блохами решил меня совсем из себя вывести?
Следы похищения обрывались у двери детской. Вооружившись свернутой в трубочку газетой, я ворвалась в комнату, как отряд команчей. Барсика там не было. Дашка сидела на полу у кровати, скрестив ноги и тихо раскачиваясь взад вперед. Гелевый ночник с рыбками заполонил стены неясными тенями, невнятное бормотание заполняло собой пространство, нарастая, словно шорох прибоя.
— Даш, — она замерла. Я поежилась, все еще не решаясь переступить через порог. — Даш… ты… чего сидишь в темноте?
Я нашарила на стене выключатель. Тени метнулись под кровать, комната приняла свой обычный вид. Я подошла к Дашке и уселась рядом с ней, по-турецки скрестив ноги. Ее худенькое личико в профиль казалось еще трогательней и печальней. Глаза были закрыты, а ресницы отбрасывали мягкую тень на щеки. Сердце защемило. Маленькая моя милая девочка! Так хочется все время быть рядом, прижимая к себе тоненькое тельце, баюкая и дыша в макушку. Чтоб всегда вместе, чтобы детские проблемы никогда не омрачали ее душу. Мама должна быть рядом. Должна сидеть в кресле, вывязывая узор на крошечных носочках, пришивая глаза потрепанным медведям, а не работая с утра до ночи. Двадцать минут утром до садика, пара часов вечером — вот и все общение. Редкие выходные, что мы проводим вместе — это игрушки. Фарфоровая кукла с совершенно кретинским именем Батиньолла — наше последнее приобретение. Бирка, на которой значилось «Кристина», привычно отправилась в мусорное ведро, а маленькая красотка в шляпке заняла свое место рядом с розовым пони. А вот пони, например. Его я купила Дашке на ярмарке. Карусели привели ее тогда в дикий восторг, и она страшно захотела получить во владение свою «лошадку». А этого жутковатого медведя мы нашли, когда совершали поход «в кустики». Чем уж ее привлек этот мокрый, грязный, свалявшийся комок шерсти — неизвестно, но отдавать его обратно, однажды вцепившись в него обеими руками, дочура не собиралась. Ну и ладно.
Я огляделась. Все-таки что-то в комнате было не так. Внезапно я поняла:
— Даш, а где все твои игрушки?
Она повернула голову в мою сторону и уставилась на меня сонными глазами. Мурашки пробежали у меня по спине. Я откинула покрывало и заглянула под кровать: они были там. Сидели аккуратно, в несколько рядов. Их пластиковые глаза поблескивали из темноты, настороженно глядя на меня. Я отшатнулась и вскочила на ноги.
— Они едят только в темноте… — тонкий Дашкин голосок раздался снизу. Внезапно она вцепилась в мою лодыжку и в мольбе подняла на меня глаза:
— Они хотят есть…
Я подхватила ее на руки и, выскочив из комнаты, захлопнула за собой дверь. Привалившись к ней спиной, я пыталась унять бешеный стук сердца, колотящегося о ребра:
— Все хорошо, все хорошо…
Дашка обнимала меня за шею, а я судорожно прижимала ее к груди:
— Все хорошо, маленькая…
Я бормотала что-то еще, с трудом оторвавшись от двери и кое-как ковыляя на кухню.
— Ма-ам, мне больно! — Дашка капризно надула губы.
Я плюхнулась на табуретку. Черт. Вот идиотка. Вдох, выдох, выдох…
— Будешь яичницу?
— С помидорами, — Дашка деловито сползла с моих колен и засеменила к своему стулу.
Так и не поняла, сколько времени я таращилась в темноту. Она была почти осязаемой. Казалось, протяни руку, и ее засосет вязкое марево, поглощая и переваривая, растворяя в своем промозглом нутре.
Когда я проснулась? И проснулась ли? Закутанная в одеяло, я пыталась унять нервную дрожь. В городе не бывает такой темноты, чтобы глазу было не за что зацепиться: обычно горят фонари, фары проезжающих машин, устраивают световое шоу на стенах. Часы электронные, опять же. Часы! Я скосила глаза вправо. Привычных зеленых циферок я там не обнаружила и внезапно успокоилась: значит, действительно — сплю. Скоро зазвонит будильник и все закончится. Нужно еще немного подождать. Совсем чуть-чуть. И плевать, что в комнате еще кто-то есть и сейчас дышит рядом. Тихо дышит и смотрит. Он видит. Он видит в этой кромешной тьме. Он знает. Знает. Знает, что я боюсь. Боюсь до онемения, до шевеления волос на загривке. И не пошевелиться. Не закричать. Я буду лежать под одеялом, вперив взгляд в бесконечность, молясь, чтобы все закончилось… пусть все закончится…
***
Мне не хотелось вспоминать вчерашний сон. Я чувствовала себя глупо: сначала устроила истерику по поводу того, что ребенок засунул игрушки под кровать, а потом еще кошмары. Корвалольчику, что ли, принять на грудь? Мамаша-параноик — это чудесно. Это должно вселять бодрость и оптимизм.
Дверца холодильника глухо хлопнула о стену, а я продолжала всматриваться в ярко освещенные недра агрегата. Совершенно пустые недра. Одиноко стояла масленка с огрызком масла, да валялся кусок недоеденной «со вчера», колбасы.
— Даша!!! — строго завизжала я. Игры играми, а это безобразие уже ни в какие ворота…
Она, молча, зашла на кухню, волоча за собой Хиллсли.
— Ты что — совсем ничего не понимаешь? — как-то оно все накипело разом. — Куда ты дела продукты из холодильника?
— Они хотят есть…
Я глубоко вздохнула, досчитала до десяти и тут же сорвалась на крик:
— Немедленно принеси все назад, ясно!? Поиграла — и хватит! Это уже не смешно!
— Но они все съели…
Господи, никогда не думала, что у меня будет такой талантливый ребенок. Так вжиться в образ! Я тоже играла в детстве: дочки-матери, магазин и все такое, но куда-то деть такое количество еды…
— Ты что — все выкинула? Ты понимаешь, что мама работает с утра до ночи, чтобы заработать деньги, на которые эти самые продукты покупаются? Что мама прет из магазина тяжеленные сумки, чтобы принести тебе вкусненького? Ты можешь понять, что нельзя выбрасывать еду? Столько людей на свете голодают, а ты вот так — запросто…
— Я же говорю — они все съели. Они еще хотят…
Ну, все…
— Ну, все! Ты наказана! Думаю, если ты немного постоишь в углу, до тебя дойдет смысл сказанного! И дай сюда это кошмарное животное!
Я вырвала из ее рук медведя и засунула его в мусорное ведро мордой вниз. Пластиковый глаз с дробным стуком прокатился в угол. Дашка молча отправилась туда же и уткнулась носом в обои.
— И спать ляжешь без ужина, чтобы хоть немного поняла, каково это!
Воспитательный процесс шел блистательно — я круто развернулась и пошла в детскую. В конце концов, не могла она никуда деть такую прорву еды. Даже в унитаз смыть. Меня опять встретили полумрак и тишина. Черт, и лампочка в люстре не нашла ничего лучше, чем перегореть именно сегодня!
В шкафах и в столе ничего не было. Трусики и маечки в комоде не скрывали никаких тайн. Оставалась кровать.
Не могу. Вот не могу. Да что же это такое!
Я медленно приближалась к покрывалу, на котором резвились розовые фламинго. Оно снова свешивалось почти до пола. Опустившись на колени, я вцепилась руками в плюшевую ткань и замерла, усмиряя биение сердца.
— Они едят только в темноте…
— Что?.. — я обернулась. Дашка стояла возле гелевой колбы ночника, воткнутого в розетку. Рядом с ней кособоко переминался с ноги на ногу игрушечный медведь, слепо уставившись в пространство. Он принюхивался, с наслаждением втягивая воздух дрожащими ноздрями, а с его тряпичной морды капала слюна. Внезапно Хиллсли оскалился, обнажив кривые желтые клыки, и заковылял в моем направлении. Из раззявившейся кроваво-красной пасти на меня пахнуло трупным смрадом. Он шумно и хрипло задышал, мягко переступая лапами.
Мне казалось, что я сплю. Я смотрела на приближающегося монстра и не могла сдвинуться с места. Ноги не слушались. Голос отказывался повиноваться. Я чувствовала шевеление за спиной, там, под кроватью. Оно разрасталось, наливаясь шепотом и обретая силу. Ледяной холод ужаса сковал меня, обвивая стальными щупальцами. Желудок скрутился в тугой узел, извергая содержимое.
— Я же говорила тебе: они хотят есть! — Дашка выдернула ночник из сети.
Тьма обрушилась на меня всей своей массой. Она повалила меня на пол. Она кусалась и царапалась. Она смачно вгрызалась в мою плоть, отрывая куски, и захлебывалась моей кровью. Я не могла кричать — тьма заполнила меня без остатка, забивая мне глотку желчью. Тьма с хлюпаньем выпила мои глаза и заткнула уши моим воем, полным боли, отчаяния и предсмертной тоски.
— Я же говорила… они хотят есть… и я — тоже…